«Лайка». Вячеслав Шишков

Как-то, где-то, — за чашкой чаю иль за папироской, кто-то сказал... Большой, власть имущий человек. И не сказал, а просто обронил:

— А хорошо бы приличную собачонку достать. Этакую лаечку сибирскую.

Эта фраза, в сущности, не адресовалась никому, эта фраза была обронена в пространство. Но в пространстве, как известно, ветерок, и вот понес легкий ветер фразу куда надо.

Летала, летала фраза и впорхнула в длинные уши председателя губохоты одного из сибирских городов. Впрочем, то был — не председатель, а заместитель председателя, но это все равно: иной заместитель вдвое лучше председателя. В данном же случае заместитель как раз был с осанкой, толстый, пучеглазый, к тому же имел хороший охотничий костюм и считал себя охотником.

— Боже мой! — воскликнул заместитель (он иначе и не мог воскликнуть: он был верующий беспартийный гражданин).

— Боже мой!.. Такому человеку... услужить... — про себя же, между нами говоря, подумал: «Вот счастливый случай выдвинуться.... Только малосознательный субъект такой случай может проворонить».

И из Москвы в тот же вечер вон.

А дальше?

Сибирский экспресс крутит колесами, прет за Урал, как Змей Горыныч, снег вихрем в стороны, саженные заносы с разбегу — вдрызг.

Вот заместитель и дома, у себя. Жене ни гу-гу... у самого-же лицо праздничное; улыбается, как медведь на солнцепеке.

Утром облачился в лучший охотничий костюм — френч гетры, альпийская шляпа с пером и — к председателю.

— А! Приехали!.. Чтобы такую рань ко мне? И в таком параде?

Заместитель обстоятельно изложил результаты московского съезда, то да се, разные дела — между прочим:

— Да еще вот надо приличную собачку отыскать, лаечку. Очень в Москву просили.

— Кто?

— Да так... Одно важное лицо.

— А именно?

— Да не все ли вам равно? Один замечательный человек.

Так, между прочим сказал это заместитель, но больший мутные глаза его преступно завиляли, и на зализанных висках выступила легкая испарина.

— Ну, что ж, — недовольно протянул председатель, подозрительно взглянув на огромного, как грузчик, заместителя. — Можно. Только это дело надо поручить настоящему охотнику, Мялину. А вы какой же охотник...

— To-есть как? — и заместитель вызывающе вскинул рыжие щетинистые брови.

— Да очень просто, — сказал председатель и задумчиво поковырял пальцем собственную бородавку на носу. — Вы кроме как за бекасами и не охотились. Вам даже пьяного козла не застрелить. А Мялин — медвежатник....

— Да он же страшный нахал, картежник, врун, каких свет не родил. Любого сивого мерина в два счета обоврет!

— На то он и охотник, — невозмутимо сказал председатель. — Он даже в охотничьей энциклопедии упоминается как знаменитый спец. А впрочем, действуйте по собственному усмотрению. Мое дело — сторона.

У заместителя отлегло от сердца, он бережно огладил перо на альпийской шляпе и —домой. Он шел рынком, вместо краснощеких теток торговали пельменями лайки, вместо галок порхали и полаивали лайки, весь белый свет наполнился лайками — и заместитель сказал своей кухарке:

— Лай-ка, мне Агафьюшка, закусить чего-нибудь.

В ночное же время, обнимая свою жену, ласково проговорил: «ах ты, моя лаечка».

— Как, как? — полусонно переспросила та и помаленьку-помаленьку, все и выпытала, все, до ниточки.

Заместитель утром в одну сторону одного гонца, в другую — другого, а сам в третью, за сотню верст. Нет, дудки, чтоб он этого паршивого враля, какого-то Мялина, к своей идее подпустил!

А жена..... Ох, уж эти жены!.. Ну и как не шепнуть на ушко Марье Петровне Перетеркиной, разумеется, под большим секретом, тайно. А та, под еще большим секретом, шепнула Зое Марковне, и пошло — поехало: из ушей в уши, из уст в уста: «Лайка, лайка, лайка. А знаете кому? Ого-ого!». Залаял весь город, — до председателя губохоты эта тайна докатилась — залаяли все уезды из конца в конец —предписанья, телеграммы, нарочные — и спешно, спешно, спешно...

— Ну и задам, же я ему!... — пыхтел коротконогий председатель губохоты. — Каналья, утаил... Выслужиться захотел....

На-ка фигу!. Я сам поеду в Москву, с Мялиным, как с первым спецом... Нет, врешь, чтоб я такой случай упустил!

Самым последним идиотом надо быть.

* * *

И вот со всей губернии натащили в город видимо-невидимо собак: лаек, гончих, борзых и просто шавок, тёмного происхождения.

Председатель губохоты сиял, как солнце в полдень, сиял и его приятель, спец-охотник Мялин, великий стрелок, пройдоха, врун.

Председатель губохоты объявил — срочно, срочно, срочно! — на всех столбах и заборах красовалось: «публичное испытание лаек, ровно в 12 дня, на Соборной площади, после поздней обедни».

А где-же заместитель?

С заместителем дело было так. Прикатил заместитель к своему другу крестьянину Аверьяну Куприянову, на таежную заимку. Аверьян же Куприянов был хороший медвежатник и имел лаек числом — семь.

— Знаешь, дружище, — сказал заместитель, — лаечку нужно мне. В Москву везти.

— Лаечку? Можно. Самую лучшую, небось?

— Самую лучшую, первоклассную, ударную!

— Можно, — сказал медвежатник. — Только барин, имей в виду, дешево не возьму я. Потому — время голодное и все в цене.

Заместитель замигал и сказал дрожащим, как у замерзающего барана голосом:

— Хотя я человек не богатый, и лишних денег у меня нет, но я скоро выдвинусь в первые ряды — заметь это! — и расплачусь с тобой, дядя Аверьян, щедро. А пока, вот тебе в задаток серебряные часы, фирмы Мозер, волосок — брегет, ход — дьявольски верный, верней солнца ходят, при них цепочка серебряная, вызолоченная и золотой брелок. Вот и проба.

— Можно, — сказал Аверьян Куприянов, опустив часы в карман, — а теперь пожалуйте выкушать самогоночки. Самогон у меня крепкий. Прямо шпирт. С непривыку кожа в роте чулком полезет.

Пили они недолго. Вскоре что-то ужасно зашумело кругом: то-ли тайга со всех сил гудёт, то-ли в мозгу коловращенье.

Аверьян Куприянов поймал самую паршивую лайку, — хуже нет связал ее, запхал в меток и бросил в сани.

Заместителя же положил в сани честь-честью, на сено, прикрыл кочмой и сказал ямщику:

— Поглядывай. Как бы не выпал барин-то.

Ямщик свистнул, полозья заскрипели, снег взвился.

Аверьян же Куприянов посмотрел на часы, ухмыльнулся:

— Ишь — ты, ходють, — сказал он. — Хы! А который час, даже понять трудно... Эх, темнота наша окаянная!

Заместителя же мутило с самогону весь день, всю следующую ночь, он пригоршнями глотал снег, взмыкивал, хватался за виски и ровно в одиннадцать утра приехал в город.

В городе движенье. Что же это значит? Ярмарка — не ярмарка, может быть манифестация какая, не пожаловал ли Тихон — патриарх? А когда взглянул случайно на забор, двинул ямщика в загорбок:

— Погоняй!!!

***

Испытание собак было обставлено торжественно. Тут и милиция, и протоиерей о. Василий со диаконом — прямо после поздней, из собора, натощак — и масса граждан. Центр оцеплен цепью, — живой, конечно: школьники, комсомол, рабочий люд, даже напудренные барыни, даже попова дочка в красной повязке.

А в центре, на первом месте, расшитое золотом знамя: «пролетарии всех стран, соединяйтесь», «кружок любителей охоты», оленья голова с рогами и труба —эмблема. На втором же месте, в центре, сам президиум: председатель губохоты (с женой, конечно) — в глазах у него восторг, коварство, — секретарь, члены — все почему-то с красными носами и спец-охотник Мялин, весь потертый, маленький, сухой и юркий, как маркер. На нем облезлый енот, лицо у него барсучье, глазки медвежачьи, хитрые, — говорит тенорком, с ужимочкой и все хихикает в ладонь.

— Позвольте объявить... — начал председатель губохоты.

Но в это время явился запыхавшийся заместитель (с женой, конечно) — и его большой живот туго перетянутый кушаком, а на цепочке лайка Аверьяна Куприянова.

Председатель небрежно сунул в его протянутую руку концы двух пальцев и громко продолжал:

— Позвольте объявить испытание собак открытым!

Да! Я забыл упомянуть о самом главном: о собаках. Их было видимо-невидимо. Они так свирепо лаяли, урчали, выли, что если-б сам протодиакон громогласно возгласил, все равно его голос захлебнулся бы в собачьем гаме. Гам и вой стоял ужасный: многие из публики позатыкали уши, какой-то нервный, душевно тронутый субъект мотнул головой, поднял вверх бородку и сам отчаянно завыл, а извозчичьи клячи, крутя хвостами, мчались мимо, как после скипидару.

Испытание шло чинно и торжественно.

Президиуму казалось, что они совершают священнодействие, что на них незримо смотрит вся Москва, весь мир.

Мялин, конечно, здесь главное лицо: — спец-охотник. И, разумеется, ему хотелось свою лайку в люди провести: поэтому он браковал чужих собак сплеча и пачками.

— Какая же это к чорту лайка! У ней уши, как у мертвого осла, висят. Долой! Следующий!.. Давай, давай, давай! Давай сразу трех, ходи веселей!.. Ноздря рваная, хвост калачом! Глаза не очень симпатичные, как у судака... Следующий, следующий, следующий!..

Народ проголодался, почти весь разошелся по домам.

И осталось две собаки: Мялина и заместителя.

Мялин осмотрел лайку заместителя, хихикнул и сказал:

— Она стара, как колокольня.

Заместитель сверкнул золотым зубом, крикнул:

— Требую испытания по всем правилам искусства!

— Что же, на медвежью берлогу, в тайгу итти прикажете? — выпучил глаза сам председатель и сердито запыхтел.

— Почему-ж в тайгу, — сказал заместитель и тоже запыхтел, — В цирке есть, кажется, медвежонок.

И вот все повалили к цирку. А цирк на берегу реки.

Взяли медвежонка, скрутили ему морду, лапы, спустились на реку и зарыли зверя под крутоярым берегом с головой в сугроб.

На лайку же заместитель надел парфорс с длиннейшей бечевкой и поулюлюкал:

— Фють! Улю-лю! Ищи, ищи...

Лайка побегала, повертелась, тяфкнула на ворону, на хозяина, пробежалась по сугробу, где кряхтел медведь, — нуль вниманья на медведя — спустилась и легла на снег.

— Нет, позвольте.... Снова! — отфукнулся огромный заместитель.

Он весь вспотел. И в животе от неприятности бурлило. Его окружала толпа начальства и охотников. Тут были две-три дамы, сам председатель исполкома, заведующий земотделом, председатель профсовета, директор всекобанка и другие высокопоставленные лица. Но рослая фигура заместителя на голову выше всех.

— Позвольте-с, позвольте-с... Это не по правилам. Собака шла по ветру, — сказал он. — По ветру нельзя, относит дух. Надо встречь ветра...

— Верно, валяй сначала! — подхватили голоса.

— Как! Опять повторять?! — звонким голосом прокричала супруга председателя губохоты, и ее веснушчатое лицо под вуалью сразу вспыхнуло. — Нечего повторять! Испытание было правильно!

— Послушайте, мадам...

— Правильно! Правильно! — кричала она, взмахивая муфтой.

— Извиняюсь... Вы... Извиняюсь, вы не член... Вы не имеете...

— Что, что не имею?! Какое глупое замечание... Правильно! Правильно! Правильно!

Тут ввязалась в спор другая дама, жена заместителя, черная, как грач, и пылкая, как кречет:

— Нет! Неправильно! Снова! Снова! Пупсик, начинай!

— Правильно! Правильно! Правильно!

— Неправильно! Снова! Снова! А вам, Марья Павловна, вредно так орать. Вы же в последнем месяце беременности. Снова! Снова! Пупсик, начинай!

Дамы так громко кричали, что задремавшая было лайка заместителя проснулась и повела левым ухом. Мужчины перемигивались. Заместитель свирепел.

Тогда выступил вперед сам председатель исполкома. Он высоко поднял руку, крякнул и сказал:

— Цыть!

Сразу все смолкло.

— Ваше замечание по отношению к ветру, товарищ заместитель, основательно, —веско сказал он. — Будьте добры встречь ветра. Снова!

Заместитель почтительно приподнял альпийскую шляпу, отошел с лайкой в другую сторону, и вновь поулюлюкал.

Лайка кружилась-кружилась, на медведя нуль внимания, — очень надо ей заниматься чепухой! — в конце-же концов она подбежала к вешке и равнодушно заднюю собачью ногу подняла.

Мялин злорадно захихикал, оба дамских носика нырнули в муфты, заместитель хрипло заругался, зашипел, и надвинул альпийскую шляпу на самые глаза. Медвежонка вырыли.

Медвежонок отряхнулся по-собачьи, и обвел толпу улыбчивым медвежиным взглядом.

Заместитель всей тушей злобно встал на четвереньки над медведем, нюхнул его и — к циркачу:

— Слушайте, товарищ... как вас... Почему ваш медвежонок даже не пахнет медвежатиной? От него тертой редькой воняет. Даже собака учуять не могла... Это безобррразие!..

У циркача молодецкие усы сразу, как шлагбаум, вниз.

Но тут на выручку ему подоспел председатель губохоты:

— Товарищ Мялин! Будьте добры испытать свою лайку.

Я уверен, что у нее не так плохо обоняние, как у гражданина заместителя.

— Пожалуйста! — с готовностью воскликнул Мялин. — я очень рад.

Малинскую лайку отвели далеко в сторону и завязали ей глаза.

А медвежонка глубоко закопали в другое место. Звереныш недовольно кряхтел и дулся на людей.

— Спускать?

— Спускайте!

Лайка крупно прямо к зверю. И снег полетел из-под собачьих лап, как из-под тысячи лопат.

— Держите ее! Заест, заест! — и все бросились к собаке.

Лайку прикрутили на веревку, лайка рычала и рвалась. Мялин принял позу победителя, усы циркача круто стояли вверх, медвежонок тихо улыбался и по-хитрому подмигивал хозяину.

— Вот, это лайка! — гордо сказал председатель губохоты и похлопал Мялина по плечу. — А ваша, — обернулся он к заместителю: — удавите-ка вы ее тихонько....

Заместитель побелел, покраснел, вновь побелел, выхватил револьвер и шесть пуль —раз за разом — всадил в несчастную свою лайку.

Но револьвер, очевидно, оказался великодушней своего хозяина. Револьвер милостиво дал весь залп пуль мимо цели: лайка порвала блевку и — стремглав в тайгу.

— Ну и охотничек! — съязвил председатель губохоты. — Ваше дело окуней в реке пугать: весь лед изрешетили.

Заместитель с отчаянной решимостью взглянул па револьвер.

Но револьвер охолощен, и застрелиться было нечем.

Поэтому заместитель сиротливо пошагал домой. Он сразу стал вдвое меньше ростом. В своей альпийской шляпе, он был теперь как индюк под сильным проливным дождем.

В это время было ровно пять часов. Солнце уселось на крыши жилищ. Со старой колокольни упал вечерний звон.

Колокол звучал насмешливо. И хохотала белобокая сорока.

* * *

Накануне съезда депутации в Москву — вся губохота, весь город был в лихорадочной работе. Составлялись ведомости убитому за год пушному зверю, готовилась подробная записка состояния охоты в крае, типография печатала книжку охотничьих рассказов местного писателя, гравер, согнувшись в три дуги и прикусив кончик языка, гравировал надпись на серебряном ошейнике. Фотограф делал отпечатки многочисленных снимков медвежиной охоты, группы охотников.

Мялина в тунгусском костюме с тунгусским луком и колчаном стрел, типы местных собак и другие снимки. И все спешно, спешно, спешно. Телеграф со всех уездов мчал по медным струнам наказы, мандаты, просьбы — исхлопотать в Москве разные привилегии касательно охоты, покупки пороху, дроби, ружей. По городу из конца в конец носились автомобили, телефонная барышня то и дело соединяла с губохотой. Мялин в припрыжку бегал от знакомого к знакомому, разыскивая бензин для обновленья сюртука, его лайка сидела под двумя замками, он лично кормил ее своим пайком.

На губохоте развевался красный флаг.

Накануне отъезда депутации в Москву — председатель губохоты слег. У него был жар и болела голова. Это случилось совершенно неожиданно. При подобных обстоятельствах супруга председателя наяву обнаружила сильную склонность к мистицизму: она всем знакомым звонила, что ее мужа сглазил заместитель. Конечно, конечно он! Он такой проныра, подлипало, чернокнижник и спирит. Вот погодите, как он полезет теперь в гору. А ее бедный, бедный муж...

Дальше — всхлипыванья и женские слезы в болтливую трубку телефона.

На самом же деле заместитель сроду не занимался чернокнижием.

Все это сущий вздор и чепуха. Заместитель тщательно записывал в памятную книжку, что ему внушала его жена. Она говорила:

— Проси, пупсик, перевода в Москву. Обязательно, обязательно! Ах, Москва! И еще выхлопочи, чтоб нам, не в пример прочим, выдавали четыре или пять ударных пайка. Еще проси, если можно, мне каракулевый сак, муфту и шапочку. Ах, там на складах много. Хорошо бы, конечно, золотые часики... с браслетом. Себя же, пупсик, держи с достоинством, они низкопоклонство не выносят. Но все-таки, как можно почтительней. А насчет какао, шоколаду, сахару, кофе записал? Ах, как я рада, что справедливость, наконец, восторжествовала.

И вот экспресс — конечно же экспресс! — спешно, спешно, спешно прет, как Змей Горыныч, депутацию в Москву. В депутации трое: заместитель, Мялин и, главное из главных — мялинская лайка. Лайку раньше звали «Заливай», но теперь у ней иная кличка — «Красный партизан», хотя она совершенно белой масти. На ошейнике надпись: «почтительнейший дар благодарных любителей охоты» и т. д. Мялин был в величайшем возбуждении: вагон пятеро суток покатывался хохотом от его вранья. Мялин, действительно, врал так, что трижды гасло электричество. Впрочем, у него в памятной книжке, тоже был целый реестр, что он должен исхлопотать для своей семьи. Для себя же он, конечно, испросит штуцер Зулльских мастерских и еще Франкотт со стволом чок-бор.

И вот—Москва. Людей из депутации била нервная дрожь, собаку — ничего. «Красный партизан» был еще раз начисто вычесан и вымыт зеленым мылом. После такого туалета депутацию немилосердно грызли блохи.

И вот депутация в парадных костюмах на месте. Лайка с ними же. Секретарь. Приемная. Заместитель, потея и почесываясь, подробно изложил цель прихода. Секретарь записал их имена и скрылся с докладом за тяжелой дубовой дверью. Депутация вытянулась, замерла. Депутацию свирепо грызли блохи. Депутация окаменела. Лайка стояла-стояла, зевнула, развалилась на полу.

А там, за тяжелой дубовой дверью...

...На тяжелом дубовом кресле, нагнувшись над столом, над ворохом бумаг, сидел он. Красный карандаш резко провел на полях красную черту и — хрустнул.

— Товарищ, можно к вам?

— Что?

— Можно? — переспросил секретарь.

— Да, да.

Он также согнувшись, близоруко пробегал бумагу и синий карандаш хвостато клал за чертой черту.

— Да, да... Я слушаю... Что, лайку? Какую лайку?

И он быстро откинулся на спинку кресла.

— Ах, да-да... Помню... — Он подумал, тень улыбки на мгновенье сощурила его глаза, по он вновь согнулся над столом и, вздохнув, сказал:

— Нет, не надо.

***