Кто больше?
Текст: Сергей Ветлугин
Фото: Аркадий Шайхет
Публикуется по журналу «30 дней», № 7 за 1925 год. МИРА коллекция
***
Выброшенные революцией за борт жизни, бывшие люди разбазаривают при помощи аукционов остатки своих «ценностей» и всякое барахло. Сергей Ветлугин в бытовом очерке «Кто больше» рисует картинку одного из таких аукционов.
***
— Картинку приторгуем и выкинем, а в рамку Петеньку вставим.
Пол неуютными стенами аукционного зала вам покажется, что хозяин дома, куда вы явились, уезжает отсюда навсегда или давно уехал.
Аукционный зал неприветлив, — обязательны для него холодные, казенные стены, какие бывают обычно на вокзалах, в суде, в казармах.
Вещи испуганно жмутся к стенам.
Вещи имеют свой язык. По вещи узнаешь о хозяине больше, чем мог бы сказать сам он о самом себе.
Перед вами старинный комод. Он скромно втиснулся в деревянную занумерованную рухлядь. Он как-то сжался и стал похож на человека, когда он ждет грозного приговора.
Ему очень и очень много лет. Страшно сказать, сколько. Вещи переживают целые поколения. Это верно!
Этот комод пережил не одно. Быть может он стоял еще в розовой опочивальне бабушки самой пушкинской Татьяны. Лицо его под обделкой красного дерева сморщилось
Там, где когда-то была натянута молодая кожа, легли морщины, трещины, дырья. Деревянная кожа покоробилась, одутловато вздулась, как лицо у больного почками или печенью.
Комод болен болезнью стариков.
Он очень тяжел и неуклюж. Таких теперь не делают!
Его еще работал крепостной столяр в родовом дворянском имении.
Потом, чтобы заплатить проценты банку, столяра продали вместе еще с дюжиной других.
Когда усадьбе грозило разорение, комод по почтовому тракту переехал на житие в Москву, потому что внук был дворянин, ему нужно было дослужиться до большого чина и получить пенсию.
Сначала ящики были тесны накопленным, добротным. Потом добротное съела моль и время. Потом в ящиках лежало тончайшее белье, пересыпанное розовыми лепестками и связка писем в сиреневой ленте. Позже валялись здесь грязные крахмальные воротники, вылинявшие сувениры, пшено для каши, овсяное кофе в таблетках, два кусочка сахара, завернутые в заем свободы, и мышиный помет.
Вдруг оказалось комод некуда было поставить и хозяйке нечего было есть. Хозяйка снесла его в ломбард, как снесла все, что осталось от славного, богатого когда-то дворянского рода. Когда съеден был и этот комод, она стала торговать моссельпромовскими папиросами.
Вот все о комоде.
— Работа варшавская, а цена… персидская.
А вот платяной шкаф! Он — стоит как-раз в проходе. В него беспрерывно тыкается гудливая человеческая масса.
Он также немолод. С виду в нем нет ничего выдающегося; положим, ничего нет выдающегося и внутри, но внутри еще сохранились следы от распиралок, на которых висели еще так недавно блестящие мундиры с великолепной звездой под левым лацканом.
Хозяин «не пережил» большевиков и был отвезен на салазках на Ваганьковское. Сын — в Праге в той же самой шикарной офицерской форме.
Дочь жила с краскомом. Иногда там, где некогда были мундиры, висела облезлая кожаная тужурка с полой, обожженной колчаковской пулей. Потом хозяйка жила с завхозом продкома. Тогда на месте кожаной тужурки болтался засаленный френч с бахромой на рукавах.
И еще позже, единственный раз, в нем повис пиджак с толстым бумажником в боковом кармане, туго набитым фактурами, накладными, калькуляциями.
А потом... Потом он хозяйке был уже не нужен. Она ушла за пиджаком на его квартиру.
— Картина с порчей, масленная… в небесах дырочка, с предложенной цены…
Многое, многое могут вам рассказать вон те золоченые стулья эпохи Людовика XIV, фисгармония, гобелен, вазы XVI столетия, темный портрет в массивной раме.
В ломбарде представлен только один мир: что остался по ту сторону
Октябрьской революции — мир аристократии, дворянских родословий, некогда владычествовавших индустриалистов.
Тут нет от лачуги и хижины, от мещанского Зарядья.
Разве только что новенькие, молодо выструганные три табуретки. Так это случайность — у столяра трещала с похмелья башка и нужно было опохмелиться.
Табуретки здесь — случайность.
***
Публика
Публика трется у вещей, — выщупывает, стучит по ним согнутым пальцем, пренебрежительно разглядывая «барахло», прикидывает в уме выгоды.
Публика на аукционах тертая, — спекулянт, мастер, торговец. Когда, забредет случайный покупатель, этот последний, в сущности, и является настоящим покупателем, то есть покупателем, дающим вещам цену, близкую к действительной стоимости.
Аукционные завсегдатай если и не знакомы друг с другом, то прекрасно знают друг друга в лицо, кто чем «интересуется», кто на что «имеет зуб». «Этика» не позволяет им набивать цену. Для вида полтинник, другой накинут, но отдадут тому, кто погнался за вещью.
— Чашка — что надо!
Еще аукцион не начинался, а у каждого на ладонях, как шпаргалки, бумажные клочки со столбиками номеров. У завсегдатаев нет ажиотажа, азарта, спортивного элемента.
Им нужно заработать деньги, и насмешливых взглядов и острот, от которых несет Сухаревским рынком и густо замешанной извозчичьей стоянкой.
— Грач пришел.
— Который: что в рыжем пальте? Очкастый?
— Угу. Посмотри за стервой, какие номера будет списывать.
«Грач» — это чужой. Надо проследить, к чему он «увязывается», на что обращает внимание, чтобы заранее на покупку этих вещей поставит крест — все равно загонит цену.
Завсегдатаи прекрасно изучили и психологию и физиологию «крикуна».
Они знают, когда «Два» у него произносится, как угроза отдать за бесценок «чужому», и когда «два» всамделишное, знают: тут надо не промазать, успеть крикнуть.
— ...с полтиной.
Или быстро выдернуть кверху ру-ку, и тогда «крикун» ткнет в тебя молотком и скажет бархатистым баритоном.
— Налево с полтинником!
И оставить последнюю цену за тобой.
С молотка
На трибуне появляется «крикун» с деревянным молотком в руках. За ним еще несколько человек. В падающую тишину и последнее шарканье ног бархатный баритон укладывает давно заученную фразу:
— Публичный аукцион считаю открытым. Пра-ашу занять места.
Но места давным-давно уже заняты картузами, шапками, чепцами, мешками, кошелками. Шуршит с возвышения бумага. Кто-то опоздавший сопит от усердия, стараясь влезть на барьер.
— Продается корзина со ста тридцатью семью домашними вещами.
Перед скамьями рука ныряет в беременную корзину на стойке и в горсти вынимает кучу тряпья — бюстгальтер, клок маркизета, женский комнатный туфель и еще что-то и еще что-то.
— Давайте цену.
Кто-то из гущи бросает.
— Рупь.
— Рубль. Кто больше?
Аукцион начинается.
В перерыве…
Много ценного и любопытного, с точки зрения антиквара и коллекционера, мелькает с объявленной и с необъявленной цены. При мне какой-то субъект унес две вазы старинных флорентийских мастеров за десять целковых. На чудесной работы гобелен с объявленной цены в четыре червонца никто и торговаться не захотел. То же произошло с массивными бронзовыми часами наполеоновской эпохи, — на них охотников не было, а через номер за дрянные стенные часы поднимается жадная драка, — и цена вырастает с изумительной быстротой.
Вначале идут мелкие вещи, — десять коробок конфект, у которых, вероятно, от старости борода вросла, спиртовый кофейник, шкатулка из красного дерева и розовым атласом внутри, будильник, пара дамских туфель, ковер и всякая прочая мелочь.
Торгуются затравщики. Старик покупает корзину с бюстгальтером, маркизетом, домашними женскими туфлями, еще со 134-мя вещами; этот же старик покупает будильник. Больше не торгуется.
Когда мелочь проходит, торгуется «середняк». Благодаря установившейся этике, цена нарастает скупо. Бархатный баритон «крикуна» начинает чаще срываться, чаще над столом после слова «два» поднимается молоток, поднимается, но не опускается. Это завсегдатаи знают, и хитрый маневр их не волнует.
По скамьям ползет шёпот:
— Мишка, не давай больше, морду побью!
— Баритон с трибуны надрывается.
— Два в проходе! Кто больше? Давайте цену.
Впереди на скамьях кто-то лениво бросает, как одолжение, — «не хочу брать, но ежели ты так пристаешь, так на тебе»:
— Ну, с полтинником.
— Шесть с полтиной прямо!
Три пары дамских летних туфель проходят за 8 руб., стенные часы за 12, 10 коробок конфект за 4 рубля, скрипка за 7 руб. 50 коп.
Аукцион развертывается. «Середняк» уступает место «большаку», делающему аукционную погоду, успех и неуспех аукционному дню.
«Большак» может купить партию обуви в 100 пар, десятки пудов нюхательного табаку, штуки мануфактуры, поднять весь москательный товар.
У него в руках (чтоб не, вытащили) убористая пачка червонцев различных купюр.
— С вас за кухонную терку и «Лунную ночь в Крыму» — семь двадцать!
Даже «крикуну», видимо, приятно оперировать крупными цифрами.
— Первая цена — тысяча. Кто больше?
«Большак» спокоен. Их здесь не больше двух-трех. Еще вчера в пивной решили больше двух на кожу не набивать. Больше двух никто не даст, — поэтому они так уверены в себе и так хладнокровно «набивают» цену.
Когда аукцион переваливает за середину — продается мебель. Завсегдатай аукционов не «интересуются» этим, исключая разве мебельщиков, владельцев столярных мастерских. Главным покупателем на нее является обыватель, редко-редко — рабочий.
Передо мной сидел железнодорожник, по-видимому, проводник. Рядом баба с вострыми глазами, тугая, как шар. Проводник два раза робко попытался дать с «полтинником» за стенные часы. Потом отстал, робко кашлянув в кулак.
— Торгуйся, чего молчишь.
Проводник прицелился и... купил музыкальный ящик «аристон».
Баба тыркала его в бок:
— Дурак старый! Гальдероп приобресть хотел, на ящик с музыкой позарился!..
Но он улыбался широкой улыбкой, беззвучно смеялся усатым ртом и с удовольствием тащил бренчащий валиком старомодный ящик.
Деревянный молоток все еще продолжал отстукивать «разы».
