Уличная эстрада
Текст: Сергей Ветлугин
Фото: С. Красинский
Публикуется по журналу «30 дней», № 4, 1925
***
И плачет, плачет флейта, что жалейка…
Новый революционный быт все глубже проникает во все поры наших будней. Предлагаемый очерк Сергея Ветлугина, со снимками, иллюстрирующими работу уличных увеселителей, показывает, что даже и здесь, в выступлениях уличных певцов, комедиантов, кобзарей, — много характерного для наших дней.
Однако, как видно из очерка, значительную часть артистов уличной эстрады составляют беспризорные дети. Пусть лишний раз читатель вспомнит о своей обязанности прийти на помощь учреждениям, спасающих детей от гнили, дыма и смрада закокаиненных уличных задворков и от гибели в насыщенных всяческой заразой ночных притонах и воровских «малинах». Спасайте беспризорного ребенка!
***
Бьет весело бубен, гармоника захлебывается, — песню ребята веселую, советскую выговаривают…
Изуродованные, калеки, незрячие, оборвыши с лицами мудрецов, беспризорные ватаги, с вымороженной кожей наружу, какие-то поношенные интеллигенты, мужики, похожие на алексеевских бояр, с поводырем и берестовым апостольским посохом. Они заполнили углы, рынки, трамвайные станции, стыки людского движения, улицы, площади, бульвары.
Все это просит, канючит, ноет, заклинает и умаливает, забегает вперед и путается под ногами.
Каждый на свой лад.
Ночь, смеркнут витринные огни, по панелям завяжут пьяную вязь хмельные ноги. Филлипов от «Моссельпрома» выкинет аншлаг: «заперто».
Фиолетовая девица за углом в Гнездиковском сунет за фильдеперсовый чулок починную трешницу.
А флейта на Тверской, что жалейка, плачет, плачет, — и марш из Травиаты и «Частицы черта в нас» и «Баядерка», — все на минорах, печально, как надгробные плакальщики.
Флейтист, прямой, строгий, как укор, как исповедь.
Продираясь в людской гуще, где-нибудь на Сухаревке, на Смоленском, идет слепец, обронив руку на плечо мальца. Еще издалека слышишь, как тянут два голоса тропарь, церковной аранжировки:
О-отве-ерзи у-ста та мо-о-ая и на-пол-ни-ся ду-ухо-ом, сло-во отры-нет-ся-а-а, ца-ри-ца мати и воо-о и во-спо-ю ра-да-ую-ся тво-я-а-а чу-де-са.
Здесь пузырится чудная волынка, ноет бандура, там пляшет плоскозадый медведь под альт, настроенный под взвизгивающий сазандари, здесь мальчишка выбивает на спичечной коробке наурскую лезгинку и чечетку — черными босыми пятками, там безногий человеческий обрубок, выброшенный на улицу империалистической войной, рассказывает о своей неудавшейся доле.
Мы каждый день проходим мимо них поспешным шагом, нарочно не замечая, ежедневно слышим на трамвайных остановках этих певцов и музыкантов, но они не доходят ни до нашего восприятия, ни до нашего сознания. А между тем, очень и очень много интересного предлагается нашему вниманию этой уличной эстрадой, этой разноязычной уличной толпой.
На спичечной коробке — уличный джаз-банд! — отстукивает аккомпанемент песне…
Если проследить за их «репертуаром», то можно заметить, как сплошь новые, «нынешние» песни вытесняют песню старую, бессодержательную и как в народные представления вкладывается новое содержание от сегодняшнего дня, от сегодняшней злобы.
На этом мы и остановим свое внимание и как иллюстрации приведем несколько любопытных параллелей.
Шарманка
Было много их и до революции на площадях, на ярмарках, у престольных церквей, на городских окраинах. Шарманщик вертел ручку органа, выдавливая через силу сипатую фистулу, и жалобил дрожащим перепетым голосом:
Ма-аруся ат-атрави-и-и-ла-сь —
В больни-цу ее-е ве-зут...
А пташки — ке-на-рей-ки
Все жа-а-алоб-но-о-о по-ют...
Или:
Па-а-а-а-за-ра-ста-а-а-а-ли стежки,
до-рож-ки
Где-э-э-э про-хо-ди-и-ли милого
но-ожки
Пааа-а-а-а-за-ра-ста-а-а-ли мохом
тра-во-о-о-ю,
Где-э-э-э про-хо-ди-ли, милый, с
то-бою.
Стояли кругом бабы, пригорюнившись, слезу краем платка смахивали, растроганные до самого нутра надрывной песнью. Песня нравилась.
Устали, изныли ноги от беспрерывного пляса по дворам…
Такая песня на окраинах и на задних дворах считалась выигрышным «номером» музыкально-вокальной программы шарманщика, после которого из верхних окон в шапку неизменно летели медяки.
В наши дни на тех же окраинах и на тех же задних дворах, будоража собачий покой, бродят шарманщики.
Так же хрипато рычит, задыхаясь, точно больной грудной жабой, музыкальный ящик.
Но вместо марша «Под двухглавым орлом», вместо «Польки-трясогузки», — «Интернационал», «Марсельеза», и центральным местом больше уже не служит «Маруся» или «Баламуты», а:
Славное море — привольный Байкал,
Славный корабль, омулевая бочка,
Э-ей, баргузин, пошевеливай вал:
Плыть молодцу недалече!..
Любимая старая песня ссыльных, за которую ломали в свое время фараоны шею и таскали от протокола к протоколу. Да и не была эта песня волнующей. Она не доходила до аудитории. Медяки за нее не становились щедрыми и бродячий музыкант сам по себе оставлял ее.
А теперь такая песня, как.
Эх, и била меня мать и ругала,
С комсомольцами гулять не пускала,
— Лучше б дома, — говорит, — ты сидела,
Поучилась щи варить, хлебы делать....
— пользуется бурным успехом. Около шарманщика тот же круг слушателей, но с революцией не те стали потребности, не те вкусы.
Новая песня волнует по-новому. Тот, кто слушает теперь шарманщика, хорошо знает и эту мать и эту дочку.
Каждый день слышит перебранку старой с молодой, когда старорежимная корит за комсомольцев, за клубы, за заседания.
— Шляться — вас взять на то, мокрохвостых, а щей сварить некому.
Смеются соседки.
«Как цветок душистый»…
— Слышь, Агафья, про тебя да про Надьку песню сложили. Как примерили. Пра!
Агафья плюет и уносит ворчливый свой подол за порог под веселую песню и дружный смех соседок со двора.
Оракул
На краешке ящика — какаду. Хил. Общипан. Пессимистически настроен.
За две копейки тащит пакет со счастьем.
Короткие дрожащие пальцы с оловянным кольцом с тревогой вскрывают конвертик, на ладонь вываливается жестяной крестик и цветная печатная бумажка. На бумажке — судьба.
ЮПИТЕР.
Жизнь твоя — крест.
Любовь не легко дается.
Но он все же душевно прикован к тебе и жди его из казенного дома.
Укрепись в своих стремлениях, молись, чтобы господь бог помог.
В жизни будешь многодетна. Ничего не начинай в пятницу. Твой счастливый месяц ноябрь.
ОРАКУЛ.
Бумажка попадала древнему старику и немало причиняла ему моральной горечи.
Таковы «судьбы» были до революции.
Эх, и била меня мать и ругала,
С комсомольцами гулять не пускала
Сегодня на этом же ящике сидит тот же какаду, по-прежнему презирает мир, лениво переваривая канадскую кукурузу, прекрасно соблюдая свои обязанности. Ему безразлично человеческое счастье. Он за те же две копейки вытащит любому новую судьбу с жестяным амулетом массового производства — змеиной головкой.
Читай:
МАРС
Последние годы революции для тебя — крест. Любовь тебе не легко дается. Ищи свою судьбу в Красной армии: он там. Учись грамоте, если неграмотна, тогда легче будет завоевать его сердце. В жизни будешь многодетна. С амулетом не расставайся и береги его.
ОРАКУЛ.
Красноармеец, вынув такую судьбу, хлопает себя по ляшкам и хохочет во весь рот:
— Ну, и резолюцию птица положила, так прямо — пальцем в небо, ковыряй дальше!..
Красная зоология
У артиста Михаила Топтыгина держалась программа несколько веков. Медведь мог публично изобличить пьяную бабу, показать ту же бабу, как по воду идет, как пляшет купец на ярмарке и многое еще другое.
Вожак борется с медведем. Этого вожака постигла трагичная судьба. На-днях газеты сообщили: «Цыган Митрович проходил вчера с медведем близ Лефортовских прудов. Медведь был на цепи привязан к поясу вожака. Неожиданно зверь бросился в воду, потащив и привязанного Митровича. Тот, спасаясь, ухватился за пень. Медведь подмял его под себя, а затем затащил на середину пруда. Только через полчаса подоспевшей помощью поводырь был извлечен из воды уже мертвым».
Теперь в старое исполнение новыми поводырями-медвежатниками вложено иное содержание.
Представление начинается примерно с этого:
— Мишка, покажи гражданам, как совбарышня пудрится.
Не какая-нибудь барышня, а именно совбарышня, что сидит в наших
канцеляриях за бесчисленными исходящими и входящими, за пишущими машинками.
— Как совслужащий по улице идет...
Медведь обхапал обоими руками какие-то папки, газеты, уставился лбом вперед и пошел.
— Как нэпман русскую горькую пьет.
Медведь хватается за бутылку, запрокидывает ее донышком кверху, опорожнив, валится наземь.
— Как комсомолец по улице шагает и песни распевает...
Медведь размахивает передними лапами, насколько разрешает ему неуклюжесть, дико воет и быстро бегает по кругу.
В старое народное представление вложено новое современное содержание
Вряд ли подобное народное представление с вложенным в него новым содержанием пользуется меньшим успехом, нежели старые, надоевшие комментарии вышедшего в тираж конферансье-медвежатника.
Андалузия на Арбате
Закройте глаза. Забудьте, что вы Москве, на Арбате, что у вас заплеванное автомобильной грязью пальто и ноги в чавкающих гумовских калошах.
Слушайте веселые кастаньеты.
Так тарарарк так-так-так...
Так таррарак...
Высокий гребень над черной косынкой, туго очерченный рот, мохнатые веки над черным огнем глаз.
Каблучки и кастаньеты на плитах.
Кружит, кружит испанка, взлетывает, взметывает, изгибается.
Солнечный платок, — как крыло.
Вдруг остановилась.
… Совслужащий по улице идет…
Бурная юбка захлестнула фигуру. Ударили бубны. Сейчас заплещется песня... Ждешь.
И вдруг мальчишеский голос:
Под частым разрывом гремучих гранат
Отряд коммунистов сражался;
Под натиском белых наемных солдат
В расправу жестоку попался.
Поет серый мальчуган... И лицо, и шапченка, и тряпье на плечах — все серо. Трудно различить, где начинается ряднина и кончается тело.
В руках, между большим указательным и средним пальцами, пара глазированных деревянных ложек. Куплет кончился. Снова неожиданно весело ложки ударили о левую ладонь кастаньетами.
Мальчишка запел:
Навстречу к нам вышел старик генерал,
Он суд объявил беспощадный,
И всех коммунистов он сам привлекал
К смертельной, мучительной казни.
Мы сами копали могилу свою.
Готова глубокая яма,
Пред нею стоим мы на самом краю:
«Стреляйте вернее и прямо!..»
В ответ усмехнулся палач-генерал: и т. д.
Из вагона трамвая он уносит свою солдатскую шапку и четыре скупых, неловких медяка.
Кто он?
Зовут его Егорка Макаров. Ему только 11 лет, а прожитого, дум и забот — впору на девяностолетнего старика. На руках слепая мать в грязной дыре, где-то на Дорогомиловской заставе. Надо прокормить ее и себя. Надо за фатеру заплатить, дров надо, керосина.
— Не бросать же, — вскидывает он брови. — Подохнет, гляди, без меня. Пускай уж кормится. Не заест!
Раньше ходил канючить с матерью.
Надоело! Тяжело таскать с собой слепую. На милостынные гроши ложки новые глазастые, глазированные купил на Сухаревке. «Бить песню» на них научился. Слова у ребят выкрал.
И по книжке инвалида пособие получит и на улице за песню соберет…
Здорово дубасили кулаками за украденную песню, синяк не смола, к коже не липнет, до свадьбы заживет.
За всю беседу не смеялись глаза.
Не дрогнула в углах губ мальчишеская задорная улыбка.
Он был преждевременно стар и сутул.
«Пожертвуйте за инвалидную песню»
У этого нога отпилена выше колена, изуродована рука, легкие изъязвлены немецкими удушливыми газами, под левой лопаткой еще до сих пор гноится империалистическая свинцовая «начинка».
Без сапог, босой, спасал свою шкуру на Мазурских озерах, без оружия и патронов «на уру», пер на Карпаты для того, чтобы здесь в первом попавшемся полевом госпитале пилой отгрызли ногу, уложили руку в лубки и отправили использованный человеческий обрубок в тыл.
В Самарской губернии у него жена и четверо детей. Ртов много, работать некому. Зиму готовый хлеб с картошкой есть не стал; товарными площадками, телячьими вагонами, правдами — неправдами добрался до Москвы и стал побираться.
— Совестно было сызначала собирать. В голосе робость. Руку кто к костылю привязал. Сочинил песню про свою долю и теперь как будто в роде работаешь. И просить легше.
Сочинял песню долго, терпеливо, для себя, а не для людей, в каждую строчку свое горькое, полынное вложил.
Вот эта песня:
Отвяжись тоска,
Пылью поразвейся...
С горя и печали.
Скрозь слезы смейся!
Не диковинка — пир
При хорошей доли,
А я, инвалид,
Пою поневоле.
Как ты, брат, не хвались
Умной головой,
А громовых облаков
Не отвесть рукой.
Мою жисть молодую
С молодых лет сгубили, —
Ногу отрезали мне
И страдать пустили.
Он обходит с шапкой, но не просит милостыню гундосо, с дежурной слезой в голосе, опираясь на свое убожество, а непривычно — серьезно говорит:
— Пожертвуйте, что милость ваша, за инвалидную песню собственного, сочинения!
Эксцентрики
Сенька Пузырев и Мотька Трандафилов — веселые ребята. У Сеньки: несложный музыкальный инструмент, —тпробка, втиснутая инквизиторским кляпом в рот, страшно подвижные губы и щеки — это клавиатура с бемолями и диезами — и два сустава больших пальца.
Пальцами он бьет по пробке, зубы и щеки двигаются и получается песня, сыгранная не то на ксилофоне, не то на металлафоне.
Мотька же сыплет речитативом.
В исполнении их «номеров» нет ни надрывности, ни жалостливости.
Получается просто и весело.
Они заполняют углы, рынки, трамвайные остановки, стыки людского движения…
И потому от них не отворачиваются будничные физиономии.
Серую озабоченную хандру эта шумливая пара мальчуганов разгоняет, как дым, и губы невольно вытягиваются в улыбку.
Куплеты их от сегодняшнего дня, дробные, рассыпчатые, частью городские, частью занесенные из деревни.
Ныньче в небе божья мать
Думает не даром:
Каким стилем мне рожать
Новым или старым.
Кура митингу кричала —
Объявляла манифест, —
Власть быть красной обещала,
Красны-ж яйца не ест.
Были-б крылья полетела-б
Я к Ванюше птичкой...
Не хочу я быть эсеркой,
Буду большевичкой.
Объяснить довольно сложно,
Кто такое был христос,
То, что умер он — возможно,
То, что он воскрес — вопрос.
Эх, матрос, люби мене,
Юбку клеш купи мене,
А за эту юбку клеш
И даешь и берешь.
Как вчерася за лабазом
Стал с купчиной драться я, —
У него теперь под глазом
Электрификация.
Не ругай меня, мамаша,
Что без мужа принесла;
Богородица-то наша
То-ж до свадьбы родила.
Пара собирает обильную жатву.
Мальчуганы частенько штурмуют знакомую моссельпромщицу, являясь постоянными потребителями шестикопеечного шоколада в серебряной обертке.
Только они — эксцентрики-артисты высокой квалификации этой уличной эстрады — имеют право на такую изысканную роскошь, как шоколад.
Другие даже о ситном помыслить не смеют.
Из собрания МИРА коллекция
